БЫВШЕМУ ДРУГУ
(1)Ты, наверно, очень удивлён тем, что после нашего возвращения с Волги я словно бы забыл твой адрес и телефон.
(2)«Вот, — думаешь, — человеческая неблагодарность: жил в моём доме, спал на моей постели; ел за моим столом, моя мать ухаживала за ним, предупреждала каждое его желание, а вернулся в Москву — и сразу испарился, исчез… (3)Ни слова признательности!» (4)Думая так, ты не прав. (5)Я уже послал твоей матери три письма…
(6)Я поклонился её рукам, то лёгким и нежным (помнишь, как она врачевала мою обгоревшую под солнцем спину?), то ловким и быстрым (помнишь, как она взбивала пену в корыте, как полола грядки за домом?). (7)Я поклонился её голосу — то тихому, когда она боялась разбудить нас или помешать нашей шахматной игре, то звонкому, приветливому («А у меня уж и стол накрыт!»). (8)Её глазам, таким добрым, искусно скрывающим душевную тревогу и грусть. (9)Я поклонился её сердцу, которое любит весь мир, потому что ты, её единственный сын, живёшь в этом мире.
(10)Да я послал твоей матери три письма! (11)Я написал ей и за себя, и за тебя… (12)Ведь сам ты, кажется, почти никогда ей не пишешь. (13)В шкатулке, как самую большую драгоценность, хранит Анна Филипповна твоё единственное за весь год письмо: «Я забыл дома библиотечную книгу: она называется ‟Сага о Форсайтах”. (14)Лежит, кажется, в левом верхнем ящике. (15)Только не потеряй страницы — книга старая и вся рассыпается». (16)Вот и всё. (17)Помнишь, оправдываясь, ты сказал, что не умеешь и не любишь писать письма? (18)Однако же ты чуть не каждый день атаковывал посланиями Марину. (19)Она и читать, наверно, не успевала. (20)Значит, умеешь?.. (21)Сказал бы уж точней: «Не люблю писать матери». (22)Впрочем, ты ведь не только писать, ты и разговаривать-то с ней не очень любишь.
(23)Помнишь, когда ты кончил аспирантуру, твоя мать приехала в Москву? (24)И как раз была встреча Нового года. (25) Все сидели за столом, а она, накрывшая стол, устроившая всё это торжество, была на кухне. (26)Только в самый торжественный момент, в двенадцать часов, ты милостиво позвал её в комнату. (27)Ты стеснялся её. (28)И перед тем как позвать, долго предупреждал нас: «Всю жизнь прожила в деревне. (29)Сами понимаете…» (30)И виновато поглядывал на Марину.
(31)Сейчас ты никак не можешь понять, почему Марина перестала встречаться с тобой, почему не отвечала на твои письма. (32)А недавно, совсем на днях, она мне всё рассказала…
(33)Помнишь, тогда, после Нового года, кажется, дня через три, у твоей матери был тяжёлый сердечный приступ (думаю, переутомилась, готовя наше новогоднее торжество)? (34)И в тот же день вы с Мариной должны были пойти на концерт Рихтера. (35)Марина, стоя в коридоре, слышала, как ты на ходу крикнул матери: «Если будет очень плохо, постучи в стенку соседу. (36)Он дома!» (37)Марина ничего не поняла. (38)Только позже, в консерватории, ты ей всё объяснил. (39)И в этот же вечер ты потерял её навсегда. (40)Ты восторгался, с какой силой и с какой лёгкостью ударял по клавишам Рихтер, а она слышала другие удары, слабые и беспомощные… (41)Ей казалось, что вот сейчас, в эту самую минуту, стучит в стенку твоя мать, а сосед заснул и не слышит.
(42)И ещё хочу сказать: напрасно ты стесняешься сво- ей матери. (43)Сколько раз за это лето я часами беседовал с ней!
(44)И если бы ты знал, как хорошо, как тонко она всё чувствует и понимает! (45)Она каждый раз хвалила тебя — и больше всего за то, чего в тебе нет: за сыновнюю любовь, и заботу, и ласку.
(46)Может быть, ещё там, в Варенцах, нужно было решительней нападать на тебя, горячей спорить, доказывать. (47)Но пойми: есть вещи, о которых нельзя говорить громко. (48)Есть истины, которые трудно доказывать — так они ясны всякому, в ком есть человеческое сердце. (49)Трудно объяснять человеку, что он не должен разрушать стены дома, спасающего его от непогоды, что он не должен сжигать поле, которое принесёт ему хлеб, что он не должен убивать сердце, верней и преданней которого он не найдёт никогда и нигде на свете.
